Завкафедрой филологии НовГУ Владимир Заика: «Я слово «авторка» едва ли смогу произносить»

Доктор филологических наук Владимир Заика рассказывает о разрыве между поколениями, феминитивах и изменениях в языке, а также вспоминает поступление в университет, студенческие годы, когда прятали «подпольную» литературу, копировали романы на допотопном ксероксе и давали почитать книгу на одну ночь.

— Когда вы поняли, что хотите заниматься филологией?

— Довольно поздно. Не в школе. Хотя моя мама, словесник, говорила, что у меня есть чувство литературы. Я пытался пойти по другой семейной линии, связанной с театральной деятельностью, но не вышло.

 

— Куда вы поступали?

— Это был театральный институт, кинооператорский факультет. Фотографией занимался. Но, кроме этого, как потом оказывалось, нужно было знать много чего ещё. После непоступлений я отслужил в армии. Взрослея, понял, что можно идти и не в эти театральные дебри, хотя, демобилизовавшись, сделал ещё одну попытку. Но во всем промысел Божий.

Вначале я не думал, что буду заниматься именно филологией. Познакомили меня с профессионалом-журналистом для «профориентации». Говорю: «Хочу попробовать. Какое-нибудь дело дайте мне». — «Точно хочешь?». — «Да, конечно». — «Хорошо. Вот задание: есть колхоз в деревне. Надо написать заметку, что у них всё в порядке. Поезжай туда, снимешь, напишешь». Я взял фотоаппарат, поехал. Увидел полный кошмар. Хотя до этого мы в школе ежегодно ездили на уборку урожая. Он знал, куда меня посылал.

— То есть он специально вас отправил именно туда?

— Конечно. Говорит: «Ну, как?». А что я мог ответить. Когда припоминал, что мне говорили люди, когда печатал фотографии… Понял, что «задания» я этого не выполню. Потом повез документы в Киевский университет уже в поисках филологии на том основании, что люблю читать и более-менее грамотно пишу. В приёмной комиссии была очередь. Девочки стояли такие — с косичками — выпускницы. А я уже был совсем взрослый. Очередная протягивает папку, говорит: «Медаль». Посмотрел на девушку, думаю, первый раз вижу золотого медалиста вживую. В моей школе не было медалистов, она так себе была, как я сейчас понимаю. Пока я вспоминал одноклассников, следующая протянула папку и тоже сказала: «Медаль». Я удивился: два медалиста в одной очереди, рядом. Когда третья оказалась с медалью, развернулся и пошёл к выходу. Там на меня напала дежурная активистка: «Почему вы уходите?» Говорю: «Тут одни медалисты, а у меня 4,1 средний балл аттестата». «Вам хорошо бы пойти тогда на подготовительное». Я прислушался. Приехал в декабре, поступил. И на будущий год уже был первокурсником.

 

— Где вы работали, пока готовились к поступлениям?

— У меня куча профессий. Я ремонтировал тепловозы, шахтное оборудование, фотографом работал, изготовителем печатных плат, аккомпаниатором. Нельзя же тунеядствовать было.

— Каким запомнилось студенчество?

— Я жил в Киеве в общежитии. Учился хорошо. Студенчество было тем интересно, что получал образование не только в вузе, но в общении с друзьями. Студенческие годы запомнились чтением кроме, само собой, программной литературы, ещё и «подпольной». У нас было что прятать. За машинописную копию «О рабстве и свободе человека» Николая Бердяева могли не то что выгнать из университета, были бы проблемы с законом: первая половина восьмидесятых, Брежнев, Черненко, Андропов. Чтобы прочитать культовую вещь, нужно было приложить усилия по её добыче. Потрёпанный журнал с «Мастером и Маргаритой» давался на одну ночь.

Роман «Сто лет одиночества» Маркеса был скопирован на «Эре», это такой типа ксерокс допотопный, буквы плохо различимы, глаза уставали, но роман! Круг общения такой был, что как-то неприлично было не знать культовых вещей, о чём же тогда говорить за портвейном.

Сейчас я спрашиваю у студентов, что они мне посоветуют почитать, но они как-то нерешительно смотрят, наверное, стесняются. Не все, конечно. От студентов я узнал когда-то о Терри Пратчетте, Павле Санаеве.

— Какую разницу между поколениями вы замечаете? У вас большой педагогический стаж. Насколько отличаются современные студенты от прежних?

— Очень отличаются. Я наблюдал по телевидению, как какой-то успешный молодой человек сказал что-то вроде: зачем знать слово, если набираю в «Яндексе» и тут же узнаю, что это такое. Так думают многие, кто не видит отличий между человеком, у которого есть некое знание, и тем, который умеет в любой момент добыть информацию. 

 

Знания, которые есть у человека, сохраняют и опыт их получения, опыт поиска информации, опыт преодоления непонимания. В этом поиске, так или иначе, усваивается много постороннего, и это постороннее и ненужное создаёт в хорошем смысле бэкграунд, формирует человека.

У нас были дисциплины, где требовалось обязательно для подготовки к семинару читать Ленина, указанные в методичке статьи. Часто этот бред не имел отношения к поставленным вопросам семинарского занятия. Но в полном собрании сочинений вождя были прекрасные комментарии. И я искал ответы в этих самых комментариях. Теперь понимаю, что это было важной частью образования – искать ответ там, где его и быть не могло: среди интересных вещей про антиматерию, астрономию, экономику, политику и прочее, совершенно бесполезное для будущего филолога.

Ну и конечно, разница поколений ещё в разных культовых вещах. То, что делало из меня человека, не делает и не может делать человека из современного студента. У современного студента иные культовые вещи.

В 90-е годы, в сентябре, мы не начинали занятие, ожидая опаздывающих. Студенты смотрят в тетради, а я смотрю в окно на дождь, на церковь Рождества Богородицы и говорю: «В Макондо идёт дождь». И тут же слышу: «Не валяй дурака, Геринельдо, на то и август, чтобы шёл дождь». Я очумел, потому что студентка почти буквально повторила фразу из романа «Сто лет одиночества», из самого пронзительного эпизода. Остальные так и остались в недоумении.

Студенты, которым я рекомендую что-то непрограммное читать, фильмы смотреть, например, Джармуша, Звягинцева, иногда откликаются с интересом. С прежними студентами было проще синхронизировать «базы», с нынешними, имеющими свободный доступ к любому тексту культуры, как ни странно, сложнее. Это очень тяжело осознавать, но это естественное явление.

— Что для вас самое главное в работе со студентами?

— Сделать из них филологов. Работаю с учётом того, что большая часть знаний передаётся при личном контакте. Нынешнюю ситуацию с неожиданным переходом на дистанционную форму тяжело переживаю, потому что приходится работать преимущественно через документ. Меня также тревожит, что этот бесценный опыт бесконтактной работы вдохновит руководителей высшего образования применять его как наиболее оптимальный.

Можно снабдить студента хорошими учебниками, написать подробные инструкции и регламенты выполнения заданий, и студенты изучат параграфы, выполнят задания и тесты. Но чего-то будет явно не хватать. Филология — это речь о речи. Но письменная моя речь (статья, учебник) и моя устная речь (разговор о слове или тексте) — это совершенно разные вещи (у меня, во всяком случае). Я не буду писать того, что я говорю. И просто невозможно написать так, как говоришь и объясняешь. Когда-то просматривал принесённую мне на флешке дипломную работу, студентка сидит рядом, смотрит на монитор, слушает мои комментарии; я одновременно показываю, что вот тут и тут надо курсивом, и делаю это клавиатурной комбинацией. Студентка наблюдала, а потом спрашивает: «А какую кнопочку вы нажимаете?». Когда студент воспринимает непосредственный живой комментарий, он так или иначе видит, «какую кнопочку я нажимаю», но я, как правило, не знаю, что в моём комментарии будет замечено как важное для работы над текстом. В письменном тексте я обычно не объясняю, как пришёл к тому или иному результату. А когда говорю, то все мои «пути» на виду, и что именно запомнит студент, наблюдающий движение моей мысли, что именно его удивит, я не знаю. Это как нельзя передать знания о рисунке или о танце с помощью словесной инструкции, но только при личном контакте учителя и ученика.

Неизвестно, к чему приведёт дистанцирование ученика от учителя. Конечно, появляется множество полезных вещей для обучения и контроля. Но даже скайпы и зумы не компенсируют отсутствие непосредственного контакта. Контрольное средство фиксирует окончательный результат. Как это делает, например, ЕГЭ. И ему безразлично, каким путём пришел к этому результату ученик: методом тыка, применением правила или ещё как-то.

Тест фиксирует окончательный результат. А учитель при живом ответе может увидеть способ достижения результата и это гораздо более важно для последующей работы с этим учеником над его умением. В тестировании есть много полезного, но это только проверка. Нынешний ЕГЭ, конечно, улучшают. Но пока он есть, неустранима главная беда: школьное образование превратилось в подготовку к этому экзамену.

— В одной из научных статей вы писали, что ЕГЭ по русскому языку деградирует. Почему вы так считаете?

— Я писал об особенностях задания «Напишите сочинение по прочитанному тексту». В самом задании формулируется последовательность действий. Приспособиться к выполнению этого задания очень просто. Нужно просто его внимательно прочитать, там есть все подсказки. Задание — это пошаговая инструкция и только не читая или сознательно игнорируя её можно написать неправильно. «Деградирует» ЕГЭ в том смысле, что устраняет  необходимость создавать самостоятельно план и действовать по этому плану. Плану, который должен созреть в голове. А выпускнику предлагают готовый план. В этом деградация. Да, учить планировать текст, взвешивать и сравнивать аргументы очень затратно. Проще уже в самом задании подсказать правильную последовательность. А по-другому и нельзя, потому что вариативность ответа вызовет сложности проверки и «объективной» оценки результатов. Это всё уже в истории ЕГЭ было, и нынешний вид экзамена — результат постепенного устранения помех.

Заметьте, изменения определяются не стремлением сделать подготовку к этому экзамену более полезным средством улучшения речевой способности школьника, а желанием показать достоинства этой формы контроля и неуклонное улучшение показателей подготовки учащихся по контролируемому предмету. В давние времена подключение нашей области к единому экзамену сблизило учителей и преподавателей вузов, мы встречались на различных курсах и очень продуктивно работали над сложными вопросами риторики, стилистики, говорили о тропах сильных позициях текста, типологических заключениях. Теперь подготовка унифицирована, все сложные проблемы решены.

— У вас есть какая-нибудь профдеформация? Например, исправляете ли собеседников, делаете кому-то замечания, если человек сказал что-то неправильно?

— Нет. Когнитивных искажений такого рода не наблюдал за собой. Филолог знает, что такое норма, и что её важный признак — динамичность. Замечательно сказал Виктор Шкловский: «Язык исправляется ошибками». Живой язык, конечно. Только в мёртвом языке не делают ошибок. Собеседников не исправляю. Докладчиков — было дело, когда говорили ерунду, да ещё и безграмотно, каюсь. А собеседника поправлять — это что-то унтерпришибеевское.

— На ваш взгляд, как меняется современный русский язык?

— Он очень живо меняется. Как всякому языку предписано обеспечивать коммуникацию, реагировать на изменения в жизни общества, так и русский язык обеспечивает, реагируя и изменяясь.

Я знаю, что многие блюстители чистоты языка озабочены большим количеством заимствований. Да, от писем из Сколково: «Каздевим по полной, чтобы получив ваш feedback, двинуться туда, где вы в нашем мерче меняете мир к лучшему», конечно, вздрогнешь.

Но такое всегда было, это временно, переживём. Слова говорят люди, и мне кажется, что природный вкус человека к слову и речи сохранит русскость языка.

— У вас была научная публикация о наименованиях женщин в новгородском областном словаре. А что вы думаете о современных феминитивах?

— Мне кажется, это из ряда больных тенденций, идущих с Запада. Связано с желанием самодельными словами как-то компенсировать женщине её вековое угнетение. Продвигают это, наверное, дамы, которые хвастаются возможностью зарабатывать больше мужчин.

Культивируемые феминивы, наверное, должны обозначать не только лиц женского пола, но и их равенство с лицами мужского пола. Я слово «авторка» едва ли смогу произносить.

— Как сложился круг ваших научных интересов и что сейчас в этом списке в приоритете?

— Круг научных интересов связан с двумя областями деятельности вузовского преподавателя. Во-первых, это дисциплины, которые он преподаёт. Я преподаю лексикологию, историю и методологию языкознания и теорию языка. Мы на кафедре филологии возобновили дисциплину, которая когда-то была в вузах, — просеминарий. Она возвращается иногда под названием «Академическое письмо». Сейчас больше всего внимания уделяю ей. Объяснив студенту, что цель науки — поиск нового знания, надо научить человека способам получения этого знания, а затем научить излагать результат. Кроме того, нужно научить читать научную литературу, понимать и излагать чужие мысли, соблюдать этику цитирования и делать многое другое, связанное с особенностями коммуникации в научном сообществе.

А второй мой интерес — художественная речь. Могу безошибочно определить, хорошее или плохое произведение, примерно на середине второй страницы, но не знаю, как я это делаю, и хочу это понять. Сейчас работаю над художественными текстами современной литературы. Готовлю материал, чтобы объяснить студенту, чем хороши, например, тексты Юрия Буйды, Дмитрия Пригова, Юрия Коваля, Дмитрия Горчева, Сергея Солоуха, Александра Иличевского. Это современные писатели, это замечательная литература. Хочу научиться объяснять учителю, по каким критериям нужно выбирать школьнику текст, который не предусмотрен программой. Сейчас я не особенно много читаю, но читаю основательно, медленно и дотошно.

Главный мой интерес — устройство художественного текста, его эстетическая сторона. Исследую художественный образ как способ создания различных предметов художественного мира: персонажей, пейзажей, событий. Думаю над тем, как описать извилистый путь, который проделывает мысль человека, которому автор предложил развёрнутую метафору или иную фигуру.

Это и наблюдение над собственной мыслью, это и разговоры со студентами о том, что они думают об этом слове в этом тексте. Сегодняшняя задача — создание эффективного инструментария — внятной системы понятий — для убедительного объяснения, как художественное слово воспитывает чувства.

Фото Светланы Разумовской и из личного архива Владимира Заики